знак зодиака: телец
саундтрек: Coconuts – Silver Lights
прототип: Daniel Radcliffe
— — — — — — — — — — — — — — — — — — — —
История моей жизни не похожа на сказку - в ней нет ничего волшебного и магического. Да и счастливого, кстати говоря, тоже не много. Формально, я могу разделить свою сознательную жизнь на четыре этапа: приют - приемная семья - снова приют - университет. Родителей своих я никогда не знал, я даже не знал, что с ними случилось - умерли они или просто отказались от меня, а может, у меня была только мать или отец, которые не справились с ребенком в одиночку. Для всех, включая опекунов и самих детдомовцев остается тайной история их происхождения. Я могу полагать, что мое имя - Владислав, с ударением на "и" (не путать с русским именем), досталось мне от родителей, а они, в свою очередь, могли быть либо евреями, либо поляками, либо все и вместе. Мне нравится думать, что все вместе - это указывает хоть на какое-то мое отличие от остальных американских детей, вроде Джона, Эшли или Саманты. 
Я остался без родителей, едва мне исполнился год, и последующие три года я провел в Нью-Йоркском приюте при религиозной организации, потому что в Америке понятия "детский дом" нет. В четыре года и два месяца меня усыновила семья Каннингем. Прекрасные люди, любящие и образцовые родители, которые на протяжении долгих лет не могли иметь детей. Они любили меня, как родного сына, и я не помню момента, чтобы чувствовал себя не в своей тарелке до тех пор, пока на свет не появился Роберт. Давняя мечта Мелиссы и Джеймса сбылась - они, наконец, смогли зачать ребеночка, своего, родного. Я полагаю, мне бы повезло больше, родись на свет девочка, но судьба распорядилась иначе. Мне было шесть лет, когда он родился. Не такой уж и большой срок для того, чтобы так сильно привязаться к усыновленному ребенку. Действительно, за два с половиной года, усыновив четырехлетнего мальчика, с желанием "перепрыгнуть" бессознательный возраст, сложно воспринимать его, как собственного, да еще такого тихого и замкнутого, коим был я. Меня водили по психологам, неврологам, с желанием узнать, почему мой эмоциональный диапазон ниже обычного, почему мне так тяжело сходиться с людьми и быть активным, непоседливым ребенком. Глуповатой американской семье было не понять, что не так с худым, но милым ребенком, который предпочитает кубики вместо общей песочницы. В какой-то момент, я думаю, им начало казаться, что я с отклонениями - мало ли, какая генетика досталась от биологических родителей. Синдром Аспергера - как показали исследования.
Когда родился Роберт, я начал казаться им еще более странным, потому что "малыш Бобби" был просто типичным представителем американского ребенка, бегающего по двору и изучающего окружающий мир со всей беззаботностью и рвением. Ему прощались разбитые и сломанные вещи, капризный тон и вопли посреди ночи, и чем старше он становился, тем сильнее я закрывался. В доме Каннингем я всегда чувствовал себя лишним, как будто безвкусное панно на стене, не вписывающееся в общий дизайн интерьера. И если сначала опекуны пытались привыкнуть ко мне и обеспечить всеми условиями для жизни и комфортного нахождения в обществе, то с появлением Роберта о моем существовании и вовсе начали забывать. Меня переселили в дальнюю комнату дома, приглашали, разве что, ко столу и спрашивали, как прошел мой день, я мог гулять до поздней ночи и никто не спросил бы, почему так долго. Гулял я, собственно, в одиночку. Друзей у меня никогда не было, как бы мне этого не хотелось - я попросту не знал, как добиваться дружбы, и в школе часто сталкивался с насмешками и издевками.
Может, проблема была в том, что меня никто никогда по-настоящему не любил и не говорил об этом. Никто не хотел принимать меня таким, какой я есть, никому не было дела до моего внутреннего мира. В школе дразнили "аутистом" и постоянно подшучивали, чем загоняли еще глубже в угол своего сознания. В подростковый период ситуация усугубилась, когда я начал приходить из школы с синяками и сломанными очками. Уровень коммуникации с людьми с каждым месяцев опускался к нулю, как и самооценка, и уверенность в себе.
Что сделали родители? Родители купили мне линзы, записали на курсы борьбы и сменили школу. В новой школе ничего не поменялось. Переведясь в середине года, я продолжал показывать отличные результаты и стал любимцем учителей, чем вызывал у одноклассников зависть и недовольство. Драк не происходило, так как хоть чему-то, но я на борьбе научился, но, увы, не отвечать на оскорбления. Конфликтность как-то тоже была на нуле, как и остальные яркие черты характера. Спокоен, как удав - это как раз про меня. Первый нервный срыв у меня случился в возрасте десяти лет, но ему никто не предал внимания, назначив лишь курс таблеток. Второй случился в четырнадцать, когда ребята в школе меня жестоко разыграли. Я предпочитаю не рассказывать об этом происшествии, забыть, как страшный сон, но именно оно стало решающим для моей дальнейшей судьбы, оно заставило меня забраться на крышу чертовой многоэтажки с единственным желанием - спрыгнуть вниз.
Меня удивило то, как много людей собрались внизу и вылезли из окон с желанием помочь мне и отговорить от самоубийства, как много нашлось людей, которым небезразлична судьба отчаявшегося ребенка. Вот только легче отнюдь не стало, когда служба опеки решила, что опекуны не справляются со своей задачей и не вернули меня обратно в приют. В таком возрасте детей обычно не усыновляли - людей интересовали младенцы или дети, но не подростки. К тому же, я ничем не выделялся и выглядел очень болезненно, предпочитал книги живому общению и старался быть как можно дальше от толпы. 
Но в семнадцать лет начали происходить перемены. Я начал меняться внешне и физически, мне стало интересно общество, но я наблюдал за ним со стороны. Хотя я завел нескольких друзей, которые помогали мне в социализации. Повзрослев, люди начинают интересоваться умными собеседниками, и мальчишка из сиротского дома, идущий на золотую медаль, также становится интересен. Я стал интересен девочкам [некоторым мальчикам, как ни странно, тоже], и чувствовал ко многим из них ответное. Но по настоящему испытать прелесть этого положения я смог на выпускном, впервые жизни напившись до чертиков. Вот только я не помню, с кем в итоге я остался в кабинете биологии - Эмили или Крисом, или сразу с двумя. Наутро это уже не имело никакого значения, потому что больше мы никогда не встретимся. 
Я ждал письма из университета, как дети жаждут заполучить билет "Вилли Вонки", потому что поступление в этот университет означало бы для меня выбраться из привычной среды обитания, начать новую жизнь там, где никто меня не знал, да и не узнал бы, если бы я сам не захотел открыться. Мне предоставился самый лучший шанс в моей жизни, и я уцепился за него, как утопающий за спасательный круг. Литературный факультет помог развить мои творческие способности и повысить уровень коммуникабельности. Магистратура, аспирантура - я не видел иной альтернативы для себя, кроме как продолжать обучение. Быть может, реальный мир не прельщал меня, и я хотел как можно дольше оставаться под крышей университета, но факт остается фактом. Я живу в общежитии с первого курса, и ни один сосед не уживался со мной больше недели. Пары дней. Кроме одного. Мордекай Батлер - английский аристократ, живущий в одной комнате с самым занудным и замкнутым человеком в кампусе, продержался четыре месяца. В июне, закрыв сессию, он сказал, что переедет в собственную квартиру, и я пожелал ему удачи. Да и чего от меня еще можно было ожидать, от человека, который по своей природе не умеет чувствовать? Вот только, к собственному удивлению, я начал скучать по этому северному мальчику, который скрашивал мое скучное и одинокое существование.
Абстрактное мышление - первое, что нужно знать обо мне. Я могу представить, как изменится наш мир спустя годы или века, хотя меня это не очень занимает. Я предпочитаю полностью жить в настоящем, потому что привык к неожиданным поворотам судьбы. Будущее - слишком изменчиво, не стоит строить грандиозных планов. И к прошлому я тоже не привязан, считая, что лучше его вообще забыть. Поиск совершенства в самом себе и в своей деятельности, стремление исправить абсолютно все ошибки нередко приводит меня к успеху в начинаниях, и в то же время все это сопровождается огромным душевным напряжением. Я не отличаюсь повышенной эмоциональностью и весьма замкнут, меня устраивает своеобразное отшельничество и отстраненность от внешнего мира. Просто у меня есть свой, и он гораздо интереснее. По мне сложно понять, в каком я настроении, ибо, как правило, я почти не меняюсь в лице. Сложно понять, когда ко мне лучше обратиться, а когда промолчать, потому что я не всегда готов идти на контакт. С теми, кто меня не понимает, я не буду церемониться. Я люблю, когда окружающие работают со мной в унисон, не волнуясь о том, подходят ли мои ритмы другим.
Душевное состояние зачастую переходит на физическое, а оттого я легко простужаюсь и испытываю частые головные боли. Слишком большая погруженность в мир своей психики с детства привела меня к одиночеству, от которого я страдаю, хотя не подаю вида. Я нашел другой способ не чувствовать себя одиноким и не принятым окружающими - я нашел возможность самовыражения, возможность изложить мысли и выразить идеи на бумаге или компьютере, литература стала моей страстью. Я не люблю людей, но я не агрессивен (может и да), стараюсь чаще совсем уйти в тень, не проявлять себя никоим образом. Так проще и легче, так не придется чувствовать себя не похожим на других.

я нашел вас: дух аутизма привел.
пишите письма: 385991320

пример поста

Знаете это паршивое чувство, когда в душе свербит от тоски и невыносимой грусти, хотя вы находитесь в окружении близких друзей или в веселой компании? Люди называют это одиночеством, и я готов поклясться, что нет ничего более ужасного, чем подобное чувство, заползающее в каждый уголок души, занимающее все мысли и не дающее вздохнуть полной грудью. Я не знаю, чего было больше - ностальгии о прошлом, сожаления о принятых решениях или обиды за них же. Просто все это было так непривычно, так странно и чертовски больно, будто бы внутри не осталось совсем ничего, что удерживало в реальности. Тоска, которая просто разрывает человека изнутри - ее можно заметить лишь на дне зрачков, потому что именно там за семью замками скрывается человеческая душа и самые главные ее страхи. И об этом вряд ли расскажешь кому-либо, в особенности, если не привык жаловаться, но привык держать все в себе. Для душевного разговора мне, пожалуй, не хватает интересной компании из одного человека и крепкого алкоголя, но такой возможности, увы, судьба мне не предоставила.
Я бы просто сказал, что это очень трудно - первое за двадцать с лишним лет Рождество в одиночестве. Не одиноко, ведь на празднике привычно будут друзья, но в одиночестве, потому что в этот раз я приезжаю один. И причина кроется не в состоянии здоровья кого-то из членов семьи, кто не смог приехать, и не в плотных рабочих графиках, а в том, что семья эта, по факту, распалась, дети выросли, предпочитая компанию друзей или возлюбленных компании родственников. Еще вчера дети были совсем маленькими, и в декабре мы с женой брали их с собой в Италию или в Англию, к двум дружественным семьям, с которыми неизменно справляли каждое Рождество, а сейчас я еду в такси с небольшой сумкой одежды и подарками, и никто привычно не держит меня за руку и не целует в щеку.
Как супруги мы не жили вместе уже почти год, а под одной крышей и того больше. Съемки в Монако заняли длительный период, из которого только чуть меньше недели Никки смогла провести рядом, выделив свободные дни из своего графика... с измотанным и уставшим подобием меня, приходившим почти под самый вечер и уходящим по утрам. По мере того, как быстро текло время и сыновья вылетали из-под родительского крыла, мы с ней все чаще стали сталкиваться с непониманием друг друга, начали отдаляться и говорить на разных языках, а то, что мы и без того редко видели друг друга, выливалось в конфликты, сцены ревности, и позднее - безразличие. И эти перемены меня действительно пугали и беспокоили, потому что я не знал, чего ожидать. Мне не представлялась никакая другая жизнь, никакие другие отношения - все было слишком хорошо, чтобы можно было мечтать о чем-то еще. И все же это происходило: медленно, но верно, карточный домик под названием "семейная жизнь" рушился.
Разводиться в пятьдесят - глупо и поздно. Так считает каждый, кто пересек черту полувека или почти приблизился к ней, но с чем не согласны более молодые партнеры. В пятьдесят и больше уже нет никакого желания искать что-то другое, когда есть свое, родное, к которому ты привык за много лет и которого любишь. Сложно не любить партнера, который отдал тебе двадцать лет, а разлюбить - еще сложнее. Поэтому резкие перемены, и тем более - развод, сваливается словно обухом на голову, заставляя встрепенуться и с ужасом осознать, что молодость давно ушла, а искать кого-то просто нет сил, времени и желания. И только один человек в этом доме мог понять меня, мог чувствовать тоже самое.
Моника и Венсан. Никогда не мог допустить мысли, что эта пара когда-либо расстанется. Они были одной из тех немногих знаменитых пар, которые прожили вместе более пятнадцати лет. Впрочем, с той же уверенностью я мог сказать о себе с Никки и едва ли допустил бы мысль, что в один, далеко не прекрасный момент все может измениться. И хотя их отношения в домашней обстановке не были доступны для любопытных глаз журналистов и фанатов, но мне было достаточно нескольких дней в году, проведенных в этой семье, чтобы понимать, как они были счастливы. -Были... - Эта мысль начала закрадываться в мою голову год или полтора назад, когда мы с Моникой в очередной раз встретились в Каннах и прошли вместе по ковровой дорожке, а за весь вечер ее муж так и не поинтересовался, как она, находясь в совершенно в другой стране.
Мы никогда особо не говорили с ней о браке. Максимум, о детях и их воспитании, но никогда - о супругах. Мы все виделись на крупных праздниках, собираясь большой компанией, но это случалось редко - несколько раз в год, - а потому подружиться мне с Венсаном и Монике с Никки толком почти не удалось. Не знаю, с чем это связано, но из всех моих друзей и знакомых Моника - единственная, кому мои отношения не были интересны, или же она просто не подавала виду. В свою очередь, Венсан мне был интересен ровно столько же, сколько гуманитарию интересна ядерная физика, потому что за все эти годы мы так и не сумели найти общий язык. Он - француз, а я - англичанин, для которого ветреность и легкомысленное поведение столь же непонятны и противоестественны, как и ему мой снобизм и резкость в общении. Да и чего греха таить, мне было просто не комфортно выходить с ним курить или стоять на одной линии с разницей в росте в семнадцать сантиметров. Так или иначе, с его женой я ладил гораздо лучше, нам всегда было о чем поговорить, и разговоры эти, как правило, могли затянуться даже на несколько часов, и я бы ни секунды за это время не заскучал. Конечно, иногда казалось, что мы совсем из разных миров, в каком-то смысле, именно так это было - я обосновался в Новом свете, она - в Старом, и разделял нас Атлантический океан, но в целом, эта проблема легко ликвидировалась с распитой бутылкой дорогого вина. Алкоголь стирает границы и недопонимания в общении, и теплое каннское солнце ему в этом помогало.
Как не говорили мы о проблемах или недомолвках в семьях, так и о разводе нам тоже не довелось поговорить, да я не сказал бы, что мне хотелось пожаловаться ей или поскулить. Может, самую малость, и только потому, что я не понимал, почему ей настолько все равно до моей личной жизни. Сидя за праздничным столом и отпуская шутки даже больше обычного в подсознательной попытке не казаться подавленным и отвлечься от неприятных мыслей, черт его знает, я почти не спускал с Моники глаз, беспокоясь о ее состоянии и пытаясь уловить произошедшие с ней перемены. Я бы не солгал, если бы сказал, что она выглядела великолепно и точно также держала себя в руках, не показывая своей печали и боли, и уже в который раз за много лет я почувствовал безмерное уважение и восхищение этой женщиной, силой ее духа и гордостью, которая не позволяла расклеиться на глазах у близких. Точно также она была одна - без детей и мужа, которые находились с отцом во Франции, но в кругу друзей и знакомых, половину из которых я почти не знал, и она так и не дала никому почувствовать ту неловкость и дискомфорт, возникающие, если хозяева дома ссорятся или пребывают в плохом настроении. Но четыре актера мирового уровня за одним столом и маленькие Бёртоны у телевизора и ёлки - как могло быть иначе? Первое Рождество, когда все притворялись счастливыми и играли свои самые сложные роли. Я не расставался с электронной сигаретой и старался не оставаться один, чтобы не сойти с ума. Меньше всего мне хотелось оставаться одному и оставлять Монику в этот праздник. Потому что, как мне казалось, без лишних слов и разговоров мы понимали чувства друг друга и то, как было сложно делать вид, что все в порядке. Но ведь все в порядке, верно? Никто не умер, не заболел, не голодал и не потерял работу... Всего лишь два развода и жизнь, которая все-таки продолжается.
На следующее утро мы привычно позавтракали, развернули подарки и все вместе сходили на прогулку по Риму, а к вечеру устроили барбекю на заднем дворе дома Моники. Авиарейсы до Лондона и Нью-Йорка отправлялись только ночью, и до этого нужно было чем-то заняться. Первыми в аэропорт поехали Бёртоны, их рейс улетал к полуночи, и на несколько часов мы остались одни на веранде, любуясь итальянским закатом, наслаждаясь прекрасной погодой и, по обыкновению, обсуждая все, все, что угодно, но не брак. Если раньше меня это не напрягало, то сейчас, отчего-то, мне действительно хотелось от нее хоть какого-то участия и интереса, как если бы молодой человек желал добиться внимания девушки. Подобная мысль не вогнала меня в краску и не то, чтобы удивила. Надо быть полным идиотом и беспристрастным человеком, чтобы не обратить внимание на Нее. Говоря откровенно, Моника Беллуччи, самая красивая и желанная женщина мира, интересовала всех мужчин, начиная от подростков и заканчивая женатиками и стариками, и если бы я сказал, что за все время с нашего знакомства, я ни разу не засматривался на нее, в особенности - после нескольких бокалов, - я бы врал самому себе. А обманываться мне никогда особо не нравилось. Впрочем, мой интерес никогда не мешал той теплой дружбе, что нас связывала, или моему браку, потому что он никогда не выходил за границы дозволенного, да и сам бы я перестал уважать себя, допустив хоть одну пошлую мысль.
Пошлость и Моника - понятия несовместимые. 
И посреди диалога я вдруг понимаю, что мы забыли вызвать такси и что если через два часа я не буду в аэропорту, мне придется ждать следующий до утра. За дополнительную плату машина приезжает быстрее, и мы прощаемся спешно, неловко, Моника тушит сигарету, а я выключаю свою, чтобы мы могли на прощание обнять друг друга.
-С Рождеством, - произношу я, слабо улыбаясь, и сталкиваюсь с ее взглядом - настоящим, без притворства. В нем грусть и тоска, немного детская потерянность, и мне кажется, если я уеду, то она совсем не будет знать, что делать в этом большом, пустом доме. Ладно, может мне только кажется и я ищу повод задержаться, но мне кажется, это необходимо. Хотя ни ей, ни мне, гордость не позволит это признать. -Все в порядке, так? - спрашиваю я, чуть сощурившись, глядя в ее глаза. -Конечно же, ничего не в порядке. И ты это знаешь лучше, чем кто-либо, Тим.
Гудок клаксона прерывает разговор. Я перекидываю сумку через плечо и прощаюсь, устраиваюсь на заднем сидении такси и думаю, что момент безвозвратно упущен. Я и сам не знаю, чего ждал или ожидал, вероятно, именно того собеседника и крепкого алкоголя, о котором говорилось в начале, но судьба редко предоставляет вторые шансы. Таксист все поглядывает в зеркало заднего вида, чем начинает раздражать, а спустя несколько минут и вовсе пытается начать разговор, узнав во мне знаменитость.   
-Следите за дорогой, синьор,- раздраженно отвечаю я, наблюдая за дорожным движением. Итальянцы хреново водят машины, и этот таксист тому пример. Отвлекается, рассыпается с комплиментах и восторгах, а машину слегка заносит из стороны в сторону, и я раздражаюсь еще больше, потому что время за полночь и на узких дорогах темно. На десятой минуте пути этот stupido не замечает красный свет и резко тормозит, влетая в бампер чужой машины, и я ударяюсь лбом о прозрачную пластиковую перегородку между водителем и пассажиром, матерясь в лучшем духе Тарантино. итальянец забывает обо мне и о моей спешке, начиная бурные выяснения отношений с другим водителем, и я понимаю, что уже не успеваю никуда. К тому же, начинает болеть голова. Идея позвонить Монике приходит сама собой, потому что я не знаю, где находится ближайший отель и не хочу открывать гугл-переводчик, а она может с этим помочь. Моника предлагает мне подождать до утра у нее, и я возвращаюсь обратно, поймав первый попавшийся автомобиль.
-Ну, привет! Давно не виделись, - произношу я, расплываясь в улыбке, когда она встречает меня у ворот, -Знаешь, с момента нашей последней встречи ты ничуть не изменилась, - отвешиваю комплимент, целуя Монику в щеку, и прохожу за ней в дом, вмиг становясь серьезнее. -Спасибо, что согласилась помочь. Мне правда очень неловко беспокоить тебя. Ты жутко устала за эти дни, наверное, и тут еще я... Неужели в Италии нет нормальных водителей? И, кажется, мне нужен лед... - ставлю сумку на пол, потирая лоб, где уже начинала проявляться шишка, и перевожу взгляд на Беллуччи. Кажется, стоит забрать свои слова про вторые шансы.